ИИ и поэтическое письмо
Ответы на вопросы журнала поэзии «Воздух»
Стычки вокруг роли искусственного интеллекта в культуре уже вовсю полыхают, но поэзию напрямую не затрагивают. Тем не менее, первые опыты уже вовсю идут: пока достоверно установлено, что широкий читатель в слепом эксперименте предпочитает настоящим Байрону и Уитмену машинно-сгенерированные имитации, воспринимая их как более подлинные. Это скорее хорошая новость, чем плохая: имитируемость — один из признаков действительно мощной авторской индивидуальности. Однако вопросы по этому поводу явно пора себе задавать.
Если в конце концов хорошо развитый ИИ обогатит нас новыми стихами Рембо и Бродского, то от мёртвых классиков не убудет, не правда ли? Или затекстовая аутентичность важнее, чем соответствие текста самым квалифицированным ожиданиям читателя и даже исследователя? И не чревата ли эта возможность трудноразрешимыми гносеологическими и этическими проблемами?
Подлинность текста вовсе не в том, что он совпадает с ожиданием читателя либо исследователя. Авторство всегда было «складкой», где любая попытка точного подражания не преодолевает порога феноменального сходства между аутентичностью и эмуляцией — поэтому знание в лицо субъекта письма, по-видимому, всё ещё является для большинства читателей тревожной потребностью: текст без автора (или автор без тела и биографии) всегда вызывает некую панику. Впрочем, мы должны понимать, что сама по себе фигура автора исторически и культурно обусловлена, и ИИ просто лишний раз это демонстрирует, создавая ситуацию радикального пересмотра представлений о творчестве и авторстве.
Если ИИ воспроизведёт Бродского безукоризненно (сейчас, в мае 2025 года, он вполне способен с этой задачей справиться), то для нас за текстом всё равно будет стоять фигура радикально Другого. По сути, реальный «мясной» Бродский, которого мы никогда не видели живьём и о котором знаем по текстам — для нас не менее странный (weird) инопланетянин, чем какая-нибудь большая языковая модель. Этические провалы тут, разумеется, неизбежны, но что поделаешь: возможно, это цена, которую необходимо платить за встречу с Другим, — будь то человеческое сознание, искусственный интеллект или ещё более странные формы агентности.
Не приходится возражать против использования действующими авторами ИИ как инструмента, расширяющего горизонты собственной поэтики, — потому что всякий инструмент в руках автора включается в телеологию его творческого мира. Но ведь вряд ли какая-либо машина письма в фигуральном смысле понятия угонится за буквальной машиной письма? Каковы конкурентные шансы автора, действующего по старинке, рядом с мультиплицирующим потенциалом ИИ?
Автор, действующий по старинке, то есть «мясная машина», против «цифровой машины письма» — это ложное противопоставление: любой автор есть машина — набор протоколов и процедур, скреплённых случайностью и непреодолимой чуждостью собственного и коллективного бессознательного. У автора-человека, казалось бы, остаётся важное преимущество — способность умышленно внедрять в текст «вирус», который тем или иным нарушает гладкость, обнаруживая человеческую самость и её границы: текст «ломается», его целесообразность проблематизируется — Хайдеггер сказал бы, что из подручного он становится наличным.
Однако, феноменологически, к ровно такому же эффекту контингентности может привести и простое повышение «температуры сэмплирования», которое увеличивает вероятность отклонения модели от наиболее вероятных траекторий письма, и после каждой такой флуктуации в результате кумулятивно возрастающего фидбэка текст-в-целом стновится не менее «сумасшедшим и смешным, сумасшедшим и больным», чем если бы он был инфицирован человеческим вмешательством. Так что разницы особой нет, и шансы у «мясной машины» примерно такие же, что и у «цифровой»: последняя, разогреваясь до высокой температуры, превращается в машину желания, которая вторгается в поток смыслопорождения. Реагируя на эту интервенцию, текст превращается в тело без органов, не способное удержать никакие смыслы — ни человеческие, ни машинные. Тут уже не до конкуренции, быть бы живу.
Переломным моментом в отношениях поэзии и ИИ станет тот, когда посредством новой технологии будет создана новая убедительная авторская индивидуальность (очевидно нетождественная авторской индивидуальности стоящего за этим проектом человека, если у него такая была). Какие карты в этом случае могут остаться на руках у желающих сочинять из себя?
Если ИИ действительно создаст убедительную и автономную авторскую индивидуальность, вопрос будет уже не в том, какие карты останутся у человека, а в том, как меняется сама игра: алгоритмический автор — это принципиально иная онтологическая структура. Если Ролан Барт деконструировал автора, представляя его как узел сплетений культуры и языка, то сегодня мы наблюдаем десубстантивацию самого автора — он уже не субъект, а лишь сеть случайных физиологических и бессознательных эксцессов и социальных вычислений, серия срезов безличного ментального потока. ИИ лишь доводит эту мысль до крайности. Человеку придётся играть не на поле аутентичности или уникальности, а на территории онтологической рефлексии — там, где сама проблематизация понятия «я» становится художественной техникой.
Иными словами, чтобы продолжать «сочинять из себя», человеку придётся смириться с тем, что его личность и есть одна из форм перформативного письма, постоянно ведущего переговоры с чуждым и нечеловеческим. Сохранить место в поэзии — значит принять флюидность собственной субъектности и свою роль не только как творца, но и как материала, из которого машинерия культуры что-то лепит. Проще говоря, наше преимущество, вероятно, в том, что мы способны осознать своё ничтожество так, как пока ещё не может нейросеть.
